Средневековая натурфилософия.

М.М.Филиппов

«Философия Действительности»

СПб.1895-97

Том 2

ГЛАВА VII

Средневековая натурфилософия.

Если бы в средние века философы занимались исключительно вопросом об универсалах, или даже вообще, только вопросами логики и онтологии, то крайне сомнительно, чтобы их преемниками могли оказаться люди, подобные Франциску Бэкону и Декарту. Но, как известно, предшественником Франциска Бэкона был его однофамилец Роджер Бэкон, занимавшийся, кроме логики и онтологии, также вопросами естествознания и, главным образом, алхимией. Альберт Великий, единственный человек, получивший прозвище «великого» не будучи государем, был не только одним из крупнейших схоластов, но в то же время и одним из крупнейших алхимиков своего времени. И хотя алхимия не поднялась выше ступени грубого эмпиризма и не заслуживает названия науки в настоящем смысле слова, однако в лучшие свои времена, как например, в XIII веке, она была важной подготовительной школой для научного знания. Лишь позднее, когда алхимия выродилась и превратилась, главным образом, в погоню за легкой наживой, она утратила значение и, наконец, должна была уступить место химии. Алхимики вели свою родословную от египетской премудрости; нет оснований сомневаться, что египтяне могли положить начало чисто эмпирической отрасли знания, имевшей тесное соотношение с некоторыми сравнительно высоко развитыми у них производствами и с бальзамированием трупов. Считаю даже необходимым подчеркнуть, что ни мало не сомневаюсь в возможности передачи от египтян грекам разных эмпирических знаний; относительно «геометрии» это подтверждается таким надежным писателем, как Аристотель; относительно алхимии сведения гораздо менее достоверны: показания Тертуллиана, Климента Александрийского, Августина не могут считаться убедительными, так как в высшей степени трудно отличить то, что могло быть передано грекам египтянами в древнейшие времена и что появилось в Египте, как плод александрийской образованности, - стало быть, под влиянием тех же греков.

Александрийская наука была, в полном смысле слова, ученостью. Немногие блестящие имена украшали эту школу — к ним причисляют порою даже Архимеда, жившего не в Александрии, а в Сиракузах. Эвклид был прямым преемником классических греческих геометров; новейшие исследования притом доказали, что ему принадлежит, главным образом, честь систематизации, и что огромное большинство приводимых им теорем были известны гораздо раньше. Очень трудно также отличить, что именно в трудах александрийских алхимиков было заимствовано из классической древности, что явилось плодом изучения Египта и что, наконец, составляет их собственное изобретение. Одно несомненно, а именно, что из анонимных ученых, писавших в Александрии огромные фолианты по всем отраслям знания, были и такие, которые в значительной мере воспользовались остатками древней египетской культуры. С другой стороны, достоверно известно, что среди тогдашних египетских ученых были люди, которые писали по гречески различные трактаты, приписывая их Демокриту и другим греческим философам. Слияние греческой культуры, успевшей уже значительно опередить египетскую, с туземною культурой происходило в Александрии в самых разнообразных формах, дополняясь еще семитическими элементами (Позднейшие алхимики уверяли даже, будто слово алхимия происходит от Хемия или Хамия, т. е. страна Хама; другие утверждали, что это слово следует производить от названия города Хемии.  Насколько развиты были в Египте химические производства, показывает существование цветного стекла, цветных материй, сохранивших окраску в течение тысячелетий, наконец, чернил, уцелевших на папирусах. Кто был хотя раз в музее, где есть египетские древности, тот никогда не повторит басни, приписывающей изобретение стекла финикиянам).

Писатели XVII века дошли до того, что утверждали, будто все египетские мифы представляют аллегорические описания химических процессов; так например, Озирис изображает будто бы материю; растерзавший его злодей, брат Озириса, Тифон означает раздробление; гроб химическую реторту, а Фта это огонь. После соединения частей Озириса, подучается новое тело, более совершенное. Такое наивное истолкование антропоморфических мифов, разумеется, не имеет никакой цены; но возможно иное, а именно, что известные химические производства могли формулироваться жрецами под таинственной оболочкой давно известных мифов.

Натурфилософия средних веков была основана главным образом на алхимии и астрологии. Мы ограничимся алхимией и бросим взгляд на последовательное развитие этого учения, составлявшего лишь первый шаг к научному знанию.

Заимствования, сделанные греками у египтян в области алхимии; точно также не должны быть преувеличиваемы, как и прочие их заимствования. Огромной потерей для истории науки следует считать исчезновение трудов одного из основателей учения об атомах, Демокрита; по всему следует думать, что как раз в области химии он сделал многое и, по всей вероятности, значительно более Аристотеля.

Об этом сохранились лишь отрывочные сведения у римских писателей; так например, Витрувий утверждает, что Демокрит написал несколько книг «о природе вещей, - где описал немалое количество опытов, причем имел обыкновение прилагать свою печать к описаниям тех опытов, которые были придуманы или проверены им лично». Обычай этот впоследствии был усвоен средневековыми алхимиками. Сведение это еще раз показывает, как ошибочно мнение, утверждающее; будто греки классической эпохи не производили экспериментов. Петроний, в свою очередь, утверждает, что Демокрит умел «извлекать соки из всех растений». Вполне возможно, что ему было уже известно искусство дистиллирования, хотя обыкновенно принято утверждать, что это искусство развилось гораздо позднее, при чем напрасно основываются на том, что древние греки не умели вырабатывать спирта, хотя употребляли многие, содержащие спирт жидкости. Петроний также говорит, - что Демокрит всю жизнь делал опыты, исследуя тайны растительного и минерального мира; а Сенека приписывает ему изобретение отражательной печи, способа размягчать слоновую кость, и способов добывания искусственных драгоценных камней, особенно изумрудов, по всей вероятности, это были только имитации.

У Платона мы видим в области химии гениальный полет фантазии; насколько его фантастические схемы проистекали из опытного, знания - решить трудно; во всяком случае, чересчур далеко заходят писатели, приписывающие Платону догадку о составе воды из двух газов. У Платона сказано: «Вода, разделенная огнем, может стать одною частью огня или двумя частями воздуха». При некотором желании нетрудно здесь усмотреть даже состав воды из одного объема кислорода и двух объемов водорода, но едва ли в настоящее время кто-либо серьезно припишет Платону подобные знания. Некоторые утверждения Платона, однако, имеют, несомненное опытное основание: таково его разделение «соков» - на четыре главные рода: одни содержат, по его мнению, огонь - таково вино; другой класс составляют смолистые и маслянистые вещества, третий - сладкие, четвертый - млечные соки, как например, у мака. Трудно, однако, здесь видеть что-либо; кроме грубого эмпиризма. Были филологи, усматривавшие в мировой душе Платона кислород: химики едва ли подпишутся под этим мнением. С гораздо большим основанием Платон может считаться предшественником Сталя и теории флогистона: он прямо утверждает, что если, от действия времени, металл утратит часть содержащейся в нем «земли», то получится ржавчина: он думал, стало быть, что окисление металла зависит не от присоединения нового вещества, а, наоборот, от утраты землистых частиц: если вместо земли поставить огонь, то получим теорию флогистона. (F. Hoefer Hist. de la Chimie, 1842, ,1, 69. Это сочинение гораздо выше чем «История математики» того же автора.)

Что касается Аристотеля, мы знаем, что он допускал четыре элемента и сверх того эфир, впоследствии (хотя и не им) названный пятою сущностью (квинтэссенцией). По моему, невозможно отрицать, что Аристотелю было известно дистиллирование. Так он утверждает, что морскую воду можно сделать годною для питья посредством «выпаривания» и что вино и все жидкости могут быть подвергнуты подобному же процессу: «После превращения во влажные пары, они вновь становятся жидкими» (Meteorol. II, 2. Hoefer делает следующее курьезное утверждение: „Сеs remarques seraiant propres а nous donner line haute idee de l’esprit d’investigaton d’Ari* stote si elles n’exprimaient pas des faits depuis longtemps (?) connus, et probablement (?) *uussi bien expliques avant le philosophe de Stagire“. При таком комментировании, ни одно объяснение и ни одно изобретение не окажется новым. К чести Hoefer’a следует сказать, что он сообщает объективно факты, а не переделывает' их по своему, наподобие некоторых новейших критиков Аристотеля). После этого, действительно, следует удивляться, почему, Аристотель не оказался изобретателем спирта но, дело объясняется просто тем, что опыты такого рода имели у него случайный характер или же были приспособлены к решению вопросов метеорологии, а не химии.

У Аристотеля можно найти утверждение, подавшее повод к неверным толкованиям и искажениям, а именно, что если опустить в море пористый, плотно закрытый сосуд, то внутрь сосуда протекает чистая вода, свободная от солей. Сомнительно чтобы таким образом удалось значительно понизить содержание соли в морской воде, но во всяком случае речь идет о сосуде из пористой глины, а не из воска, как утверждают Эйкен и и вслед за ним Ланге, а при просачивании морской воды сквозь глину она несомненно изменяет свои свойства и вкус. В эпоху упадка греческой культуры химическия знания, главным образом, принесли пользу токсикологии: особенно отличались в этом отношении венчанные отравители, пергамские цари, Митридат и Аттал. Греки и римляне знали не малое количество медленных и быстродействующих ядов: знание это было распространено, напр., среди разных знахарок и в эпоху Нерона имя отравительницы Локусты было не менее знаменито, нежели имя философа Сенеки.

 Александрийская эпоха была в такой же мере эпохою мистицизма, как и учености. Разочарование настоящим заставило обратиться к прошлому; пытались постичь таинства древнtго Египта; пифагореизм и утрированный платонизм взяли верх над учением Аристотеля. Явилось понятие о «священной науке»; это была не теология, а химия, - название предшествующее даже имени алхимии: слово химия встречается у писателей IV и V столетия после Р. X. Его настоящее значение далеко не таинственно: оно происходит от греческого слова хео, означающаго плавить, отливать. Химия означает просто плавильное или литейное искусство. Превращение слова химия в алхимию произошло под влиянием халдейских и арабских учений. Отделить в практике александрийской школы греческий элемент от древнейшего египетского чрезвычайно трудно даже теперь, когда египтология сделала огромные успехи. Во всяком случае, теоретические положения «священной науки» были установлены никак не египтянами александрийскими учеными, из которых главный - Восима, прозванный «божественным философом» и живший в конце III и начале IV века. Греческое происхождение всей теории и тесная связь еt с неоплатонизмом едва ли требует доказательств.

Основная мысль александрийской священной науки имеет характер, всегда отличавший алхимию:        она ищет, прежде всего философского камня, который должен был доставить тогдашним болезненным и разочарованным поколениям здоровье и богатства, а вместе с тем разрешить все основные вопросы религии и науки. Понятие о философском камне имело целый ряд ступеней: под ним подразумевались и такие грубые вещи, как киноварь и сера, и более утонченные, вроде панацеи от всех болезней, и даже такие, - как мировая душа. Во всяком случае, дух господствовал в этом учении над материей и духовные цели ставились выше материальных. Это был не дуализм души и тела, а спиритуалистический монизм, настолько материя поглощалась духом. Родство этой системы с учением Плотина чересчур очевидно. Как алхимия, так и неоплатонизм, не смотря на свои возвышенные стремления, не исключали, однако, самой грубой демонологии. Во многих отношениях эти учения представляют любопытные параллели с новейшим спиритизмом, в свою очередь превращающим не только материю в дух, но и дух в материю (Плотин, без сомнения, был человек не вполне нормальный психически. Он страдал манией преследования и уверял напр., что некий Олимпиодор постоянно старается похитить у него ум. Вызывания духов, появления мертвецов и даже двойников живых людей играло у неоплатоников не меньшую роль, чем у новейших спиритов). Крайности сходятся. Основною посылкою алхимиков была гипотеза единства материи, однако вытекавшая из миросозерцания, по которому самая материя была, не более как одним из проявлений духа.

 Что касается алхимиков времен императора Константина, они ни мало не сомневались в возможности взаимного превращения элементов, т. е, стихий. Испарение воды представлялось им родом превращения ее в землю (твердый остаток, накипь) и в воздух, (пары); некоторые опыты алхимиков показывают, что эти ученые фактически разлагали воду, не зная ничего о водороде, но замечая его горючесть: это заставляло их думать, что вода превращается в огонь.

Следующий пример показывает, каким образом недостаточно широкий опыт может привести к мистическим представлениям. Алхимики заметили, что накаливая напр., свинец в присутствии воздуха, можно его окислить или, по их мнению, умертвить, т. е. лишить блеска и др. свойств. Накаливая полученный пепел (т. е. окисел) с зернами пшеницы, мы вновь получаем блестящий металл. Отсюда они вывели, что пшеница оживляет металл и как бы воскрешает мертвого, что было сопоставлено с ее прозябанием и питательными свойствами. Если бы вместо пшеницы алхимики взяли древесный уголь, едва ли способный служить символом жизни, то легко могли бы убедиться в том, что чудодейственное влияние пшеницы зависит просто от ее обугливания и действия образующегося угля.

Менее грубую ошибку делали алхимики, когда утверждали, что свинец может превратиться в серебро. Дело в том, что свинец чрезвычайно часто содержит некоторую примесь серебра, которая и отделяется из него после накаливания, напр., с пеплом. Не обладая известными нам способами растворения и отделения металлов, алхимики делали из своих опытов единственный вывод, который навязывался сам собою.

Каковы бы ни были заблуждения и ошибки, алхимиков, работы их не мало содействовали утверждению идеи эволюции. Они были в полном смысле слова трансформистами: все их учение построено на превращениях и их фолианты изобилуют более или менее мистическими толкованиями прорастания, превращения зерна в растение, цветка в плод и т. п. Самая мысль о превращаемости металлов, какова бы ни была ее дальнейшая судьба, не вполне .оставлена даже в настоящее время.

Мистическое направление алхимии, однако, в весьма значительной мере препятствовало превращению ее в настоящую науку. Недаром она называла себя священною наукою. Алхимик должен был получать настоящее посвящение; он давал страшную клятву, клялся четырьмя стихиями, небом и адом, Парками и Фуриями, Гермесом и Анубисом, Цербером и драконом. Выдававший тайну подвергался казни: его отравляли ядом. Кажется Гефер прав, полагая, что яд этот добывался из горького миндаля и был ничем иным, как крепким раствором синильной кислоты, открытие которой обыкновенно приписывают гораздо позднейшему времени. Как и подобает «священной науке», алхимия обставила себя чудовищным символизмом и впитала всевозможные мистические элементы; начиная с пифагорейской игры в числа и оканчивая игрою в буквы и слова: все это имело магическое значение, не исключая знаменитого каббалистическаго слова абракадабра. Стоило написать это слово в виде  равностороннего треугольника, чтобы получить верный амулет против всех болезней и продолжить жизнь. Фетишизм алхимиков представлял весьма сложную систему: многие животные, растения, знаки зодиака, даже молоко, яйца, кровь считались обладающими магическими свойствами. От первобытных божков, эти фетиши отличались, однако, своим чисто символическим значением. Так напр, черный орел был символом черной сернистой ртути, которая при возгонке дает красное видоизменение - киноварь: отсюда мистическая формула: «черный орел превращается в красного льва».

Мистицизм обыкновенно соединяется и с известными чертами характера. Мистик унижает свою плоть, но тем выше ставит свой дух, а. отсюда порою проистекает настоящая мания величия. Плотин отождествлял свой дух с мировой душою или с божеством; Порфирий на каждом шагу говорит о самом себе.

Мистическое перерождение греческой философии, составляющее самую существенную черту александрийской и позднейшей эпохи, неминуемо должно было привести к полному крушению в борьбе с такою силою, каково христианство. Если бы все противники христианства были подобны Цельзу, то борьба приняла бы гораздо более упорный характер. Но спрашивается, как мог устоять против христианской идеи мистицизм Ямвлиха, который, борясь с христианами оружием неоплатонизма, представлял собою элемент гораздо менее рационалистический, чем оспариваемое им учение! Ведь мы знаем, со слов учеников Ямвлиха, что этот божественный философ, когда молился, был поднимаем невидимою рукою на высоту свыше десяти футов над землею, причем его кожа и одежда принимали золотистый цвет! Магия и теургия были слишком плохими конкурентами учения, хотя и опиравшагося на формулу credo quia ineptum est, но привлекавшего своей этической стороною, господствовавшей во всех чудесах христианских святых. Пусть отдельные представители умиравшего язычества отличались личными добродетелями и по познаниям и образованности стояли гораздо выше толпы, - даже выше проповедников нового учения: будущее принадлежало христианству, так как оно обращалось к униженным и оскорбленным, тогда как языческая магия и теургия были лишь продуктом разложения когда то славной науки и философии. Тяжелое впечатление производят последние усилия таких людей, каковы Ямвлих или даже Прокл, спасти последние остатки греческой философской мысли. Ямвлих наводняет физику демонами, Прокл вводит их в метафизику. Является целая наука сообщения с демоническими силами, которые господствуют над всем: одни управляют животными, другие минералами, даже каждый отдельный орган, напр. печень и сердце, имеют своего демона. Евангелию противопоставляется трижды великий Гермес (Гермес Трисмегистос) - является пестрая смесь обрывков египетской мифологии с заимствованиями из еврейской Библии, из Платона и из пифагорейских учений. Одним из самых характерных отрывков, приписываемых авторитету самого бога Гермеса, является, конечно, тот, где предвидится победа христианства. «Храмы Египта, сказано здесь, обратятся в могилы». Впрочем, все эти мистики и алхимики первых веков после Р. X. сами походили на живых мертвецов или, по крайней мере, на людей, страдавших душевными болезнями. Стоит напр., прочесть некоторые отрывки из трактата «божественного» Зосимы «О водах», чтобы получить впечатление, как будто находишься в сумасшедшем доме.

«Я заснул, пишет он, и увидел жреца, стоявшего перед алтарем». Зосима заговорил, с жрецом, который сказал: «Некто убил меня мечом, раздробил на куски, сорвал у меня кожу с головы, смешал кости с мясом и сжег в огне. Пока жрец говорил это, его глаза налились кровью, он стал извергать из рта все свои внутренности; он изуродовал себя, растерзал сам себя зубами и упал на землю. Объятый ужасом, я проснулся и стал размышлять, спрашивая себя, не это ли природа и состав воды»?

Здесь только читатель начинает догадываться, что все намалеванные ему ужасы были только символами химических явлений.

После целого ряда подобных же чудовищных описаний, Зосима, наконец, находит не природу и состав воды, а превращение четырех металлов в золото и дает формулу такого рода: «Возьми соль и ороси блестящую желтую серу; свяжи ее, дабы она имела силу, и вмешай бронзовый цвет (по видимому, речь идет о медном купоросе); сделай из этого кислоту, жидкую, белую (серную кислоту?). Делай бронзовый цвет постепенно. Во всем этом ты обуздай белую медь, возгони ее (аѵауауе - по переводу Гёфера - подвергни перегонке) и найдешь после третьего раза вещество, которое порождает золото».

Мистика всегда была более или менее родственна мистификации. Даже у грубейших народов, знахари и колдуны на половину - люди верующие в свои знания и силы, на половину - обманщики, эксплуатирующие легковерных. Мистицизм первых веков после Р. X. породил целую апокрифическую литературу; подлог стал самым обычным делом; желание придать авторитет своим учениям не только заставило признать алхимиками Аристотеля, Платона, даже Гезиода и Гомера, но и привело к сочинению подложных трактатов, из которых один приписывался Демокриту. Подлог был слишком груб, но нашел не мало верующих: В средние века, в XIV веке, пошли еще дальше, а именно совершили подлог над подлогом; псевдо-Демокрит рассказывает о том, как его учитель, мидиец Остан, восстал из гроба и сообщил, что его книги находятся в храме: после долгих, напрасных поисков, одна из колонн храма внезапно раскрылась, и вместо ожидаемых книг были найдены три фразы: «природа наслаждается природой, природа побеждает природу и природа господствует над природой». В XIV веке с одним немецким лжемонахом повторилась та же история: в Эрфурте раскрылась колонна храма, и в ней нашлись сочинения этого алхимика.

Достойной подругой лже-Демокрита была мудрая еврейка Мария: о ней алхимики утверждали, что она ни более, ни менее, как известная Мариам, сестра Моисея и Аарона, с которыми Демокрит абдерский, без сомнения, находился в дружественных отношениях, несмотря на некоторые неудобства, представляемые хронологией. Эту Марию, по-видимому, присочинили уже христианские адепты алхимии, желая освятить свое учение каким-либо библейским авторитетом.

Торжество христианства, впрочем, почти совпало с первым крупным торжеством алхимии, а именно с изобретением состава, который был близок если не к золоту, то, по крайней мере, к пороху, сделавшему, гораздо позднее, христианские государства владыками мира, для которых варвары перестали быть угрозою. Так называемый греческий огонь, посредством которого был сожжен флот сарацинов, изобретен во всяком случае не позднее VII века, а есть основания думать, что он был известен уже во время Константина Великого, когда, - судя по письму другого Константина, прозванного Порфирородным, - было запрещено употреблять этот состав (сообщенный, конечно, ангелом) где -либо, кроме христианских городов (Если верить Марку Греку, один состав для поджигания неприятельских судов был изобретен Аристотелем, содержал масло, негашеную известь и др. примеси и загорался от действия воды на известь. Будь это так, то странно, почему об этом изобретении молчали писатели, описывавшие походы Александра Македонского). В VIII веке Марк Грек, в числе  прочих составов, носивших общее название греческого огня, упоминает об одном, в сущности, тождественном с пушечным порохом (по его рецепту, надо взять 3 части угля, 1 серы и 9 селитры). Этот один пример показывает, что, идя грубо эмпирическим путем и испытывая чрезвычайно вредные мистические влияния, алхимия, тем не менее, многое внесла в область положительного знания. Важно уже то, что алхимики, во всяком случае, имели дело с природой и не ограничивались погружением в свой дух. Алхимия, поэтому, является как в александрийскую эпоху, так и в эпоху средневековой схоластики, чрезвычайно существенным дополнением метафизики, и без ее содействия, философия в обоих случаях могла бы выродиться в совершенную мертвую формалистику; а так как мысль всегда ищет конкретного выражения, то, за отсутствием, натурфилософии пришлось бы обратиться разве к обрядовой стороне религиознаго культа.

Тогда могла бы явиться система вроде той, какую мы встречаем в некоторых талмудических трактатах, где философы решают вопросы, вроде того, сколько евреев могут, не нарушая закона, нести вместе в субботу одно полотенце. Подобного рода вырождение мысли наблюдалось в средние века, особенно в Византии, а порою и на Западе; но оно не становилось всеобщим, и, как показывает история схоластики, а вслед за нею и история натурфилософии, варварские народы, сокрушившие греко - римский мир, хранили в себе достаточный запас сил, способных к дальнейшему развитию.

Влияние арабской культуры, а затем и преданий, сохраненных Византией (хотя мало принесшей пользы ей самой), конечно, значительно ускорило процесс развития.